Первое знакомство с «Прусской землей» во многих случаях происходит через «ландшафт». В продаже можно встретить многочисленные иллюстрированные альбомы, посвященные «Мазурии» и «Восточной Пруссии», которые благодаря широкоформатным фотографиям отражают природную привлекательность региона. Фильмы, беллетристика и даже научные труды единогласно воспевают регион как «землю высокого неба, дремучих лесов и бесчисленных озер».

 

Это трудное понятие «ландшафт»

Однако под ландшафтом не всегда подразумевается одно и то же. Так в «Прусской земле» мы найдем привлекательное для туристов мазурское озерное плато, в то время как в окрестностях Калининграда озера практически не встречаются (польские географы употребляли для северной «Прусской земли» очень точное понятие «Заозерье» (zajezierze). Зато вблизи Калининграда начинается каменистое побережье с примечательными меловыми утесами, которое переходит в песчаную Куршскую косу. На юге «Прусской земли» доминируют холмистые местности, «гористые пространства» и обширные леса, Мемельская низменность на севере, напротив, покрыта лугами и топями.

Но вне этих конкретных, легко возникающих в ходе пешей прогулки или поездки по «Прусской земле» впечатлений, ландшафт в целом – это сложное понятие, ибо с ним связываются совершенно разные концепции и идеи. Первый вопрос заключается в том, подразумевать ли под ландшафтом лишь нетронутую натуру? Или сюда включать и обработанные поля (т.н. «культурный ландшафт») и даже города и деревни («городской ландшафт» или «урбанистический ландшафт»)? Еще более наша конструкция усложнится, если мы зададимся вопросом о роли человека.

«Прусская земля» являет собой иллюстративный пример, в том числе в интернациональном плане. Долгое время, в том числе и в ХХ столетии, в Германии преобладало представление о том, что определенный ландшафт влияет на проживающего в нем человека (географический детерминизм). В школьном учебнике по географии 1950-х гг. о «Прусской земле» было написано следующее: в условиях жесткого климата и первобытной природы крайнего востока бывшей Германской империи «в течение столетий складывался жесткий восточнопрусский тип»[1]. После принудительных миграций, произошедших в финале Второй мировой войны в 1944/45 гг., этот тип исчез, поэтому казалось логичным жаловаться на деградацию и отчуждение этого региона. Совершенно иные позиции преобладали в коммунистических странах: Советском Союзе и Народной республике Польша. Здесь человек рассматривался не продуктом заданных ландшафтом условий, а напротив его преобразователем (материализм). Типичной для советских школьных учебников стала демонстрация сельскохозяйственных машин и промышленных сооружений как свидетельства того, насколько хорошо население после 1945 г. смогло освоить Калининградскую область.

 

Ландшафт «в головах»

Из вышеприведенных примеров уже стало ясно, насколько велики различия в восприятии и оценке ландшафта. Относительно недавно ученые высказали идею о необходимости исследования именно этого восприятия ландшафта, пространства и природного окружения человека, то есть «окружающего мира, существующего в головах». Представления о ландшафте и пространстве рассматриваются как результат постоянного социального и культурного конструирования. Одновременно описания ландшафта являются важнейшим стилистическим средством историописания. В их функцию входит создание настроения – высоких чувств по поводу героических деяний и ужаса перед лицом катастроф и поражений.

Так, старые немецкие учебники по истории в красках рисовали топи, болота и «непроходимые леса» «Прусской земли», если они хотели поведать о средневековой истории региона и придать тем самым покорению этой земли Тевтонским орденом героические черты. По схожему образцу создавались рассказы о победах немецкого оружия в Первую мировую войну при Танненберге в 1914 г. и в районе Мазурских озер зимой 1915 г., в результате которых после ожесточенного противостояния с противником и природой русские армии были вытеснены из «Прусской земли». Ландшафт превращался в угрозу при описаниях бегства и депортаций зимой 1944/45 г.: холодные климатические условия приблизили судьбу населения «Прусской земли» к катастрофе. Мрачным рисовался образ и при описании «Прусской земли», вошедшей в состав Советского Союза, – ландшафта с массивными оборонительными укреплениями, дотами, окопами и танковыми заграждениями. Но в самом Советском Союзе подобный образ был не единственно возможным при оценке ландшафта «Прусской земли»: так географы восторженно описывали «мягкий» морской климат «Прусской земли», а также свободные ото льда в зимнее время гавани Балтийского побережья. Контраст с немецким восприятием очевиден, но это не удивительно, если учитывать, что параметром сравнения для советской стороны выступали ландшафты Центральной России.

 

Лишь заблуждение?

Оценка и восприятие ландшафта в высшей степени зависит от культурного, социального и политического контекстов, которые в течение десятилетий могли значительно изменяться. Действительное значение ландшафта для исторических событий или экономического развития часто невозможно отличить от стилизации ландшафта.

Мы не пытаемся тем самым утверждать, что ландшафты существуют исключительно «в головах». Деревья и травы можно увидеть и потрогать, температуру и уровень осадков можно измерить. Однако все в значительной степени зависит от того, кто и как собирает вместе эти разрозненные паззлы. Для того чтобы лучше понять европейских соседей неплохо было бы развивать такое сознание, которое позволило бы рассматривать нечто кажущееся само собой разумеющимся и «естественным», например, ландшафт из различных перспектив.